Игорь Тихорский - Лунный свет[ Наваждение Вельзевула. "Платье в горошек и лунный свет". Мертвые хоронят своих мертвецов. Почти конец света]

— Да как же никто из братков о вас не рассказал?

— А нас здесь в Питере только порознь видели. Я как узнал о Татьяне, так и запил. Виктор прикатил, мы здесь, в Мурино, засели. Опять же нас вместе не видели. Он бороду еще в Чечне сбрил, а я оставил. Как мы договорились обо всем, Виктор уехал в город, пил с кем ни попадя, только братков избегал на всякий случай. Потом в дурдом сдался. А я здесь, в теткином доме отсиживался. О нем никто из знакомых никогда не слышал. Я здесь и не бывал раньше. А теперь понадобился. Тетка в городе у сестры жила. Вылезал я отсюда вечером, когда темно, чтобы с дружками поквитаться. — Он усмехнулся.

— А как же ты на Озерки вышел? — спросил я.

— Общался только с одним, давним моим знакомым. Он сутенер мелкий, подбирал девок с точки зрения колдуньи и Муксы негодных для притонов. Я ему как-то жизнь спас. Он, конечно, догадыв’ался, для чего мне информация, но молчал. Конкурентов я убирал. Он и о Татьяне знал. В Озерках у босса был однажды, на какую-то сходку вызывали. Когда я ему о Таньке рассказал, он и предположил, что ее скорее всего на вилле прячут. А вот как вы на Мурино вышли?

— Теток твоих разыскали, — сказал Евграф Акимович. — Хорошие старушки. Так тебя жалели, сокрушались. Надеялись, что очухаешься, снова женишься. Дом в Мурине будет дачей, чтобы детишек на воздухе растить…

Демидов вдруг диковато, злобно усмехнулся и сказал:

— Во всем часы виноваты. Если бы у Михалыча не было хобби — часы собирать и реставрировать, не было бы всей истории. А он, вишь ты, часы любил: они, говорит, наглядно демонстрируют, что мы здесь в этом мире — пылинки, секунда, с точки зрения вечности. Вот я и напомнил всем, что они пыль, прах. Рядом со мной все время смерть ходила. По ночам во сне являлась. Жуткая, пасть ощерит — и на меня. Вскочу, кругом грязь, братки: кто живой, кто убитый вперемежку лежат. Думал — свихнусь. Да нет, выдержал, вернулся, думал, брат приедет, заживем… — Он помолчал и вдруг трезво добавил: — К смерти привыкаешь. Убивать становится легко. Тем более сволочей… Ладно, налей, Славик, еще, да и поехали, что ли. Глядишь, в одиннадцать в камере буду. Передохну. В одиннадцать все началось, в одиннадцать и кончится.

Я налил ему еще стакан.

Мы вышли на улицу. День был весенний, теплый. В машине, по дороге в город Демидов сказал:

— У нас в роте парень был. Верующий, православный. Любил Библию цитировать. Однажды после боя посмотрел на меня и говорит: «Вот и настало время, когда мертвые хоронят своих мертвецов». Я чуть живой был. Не понял, о чем он. Но почему-то запомнил.

Мы промолчали.

Демидова ждал долгий путь покаяния и искупления: КПЗ, следствие, судебно-медицинская экспертиза, суд… И, скорее всего, долгие годы в психиатрической больнице строгого содержания…

Анну Сергеевну Курдову (она же Надежда Сергеевна Курдяева) взяли в зале ожидания международного аэропорта. У нее был билет до Нью-Йорка.

Ее апостолов накрыли поодиночке в разных притонах.

Апостол Матвей пытался отстреливаться и был убит.

Всего на счету у Курдяевой и ее апостолов было двадцать шесть жертв. Как она сумела охмурить одиннадцать человек и полностью подчинить их себе, сделать орудием своей ненависти и своей дикой мании убийства — в этом пытается разобраться психиатрическая экспертиза.

Владелец шалмана с интригующим названием «До кондиции» Николай Григорьевич Анищенко устроил себе нечто вроде кабинета за ширмой, как в американских боевиках. Стол, несколько кресел, модерновый кожаный диван, шкаф «под дуб». На столе пепельница, ваза с гвоздиками. На диване Николай Григорьевич собственной персоной. Чуть за сорок, толстенький, с бегающими глазками. Костюм «тройка», пиджак расстегнут, из жилетного кармана свисает золотая цепочка от часов. Несколько напоминает разжиревшего ряженого страуса.

Здесь же находился мой коллега, опер Серега Теняков.

Войдя в «кабинет», я жизнерадостно спросил:

— Как успехи? Хорошо ли поговорили? Много ли наш лучший друг господин Анищенко рассказал о своих достижениях?

Теняков покачал головой:

— Пока пробавляемся хроникой текущих событий. Позабавил меня уважаемый господин Анищенко байкой о ногах, напрочь отделенных от туловища, которые нашли неподалеку от его владений. И, представь, надпись на этих ножках соответствующая: «Они устали».

— Страшилки любите, Николай Григорьевич? — заметил я. — Так это мы уже слышали. Старо. Уголовники своего пришили. Кстати, в этой милой истории есть и подробности. Труп кореша ребятишки бросили, чуть землей присыпали. Как на грех, бродячие собачки поблизости оказались, стали труп грызть, ненароком ноги отгрызли, но, видать, чего-то не глянулся им тот трупик — погрызли и бросили.

Анищенко передернуло. Он молчал.

Теняков продолжал разговор как ни в чем не бывало:

— Может, новенькое что припасли для нашего сведения, Николай Григорьевич?

— Американца одного опустили.

— Только одного?

— Да. Он шесть месяцев здесь жил. В коммуналке. Изучал российские нравы. Говорил: «Всю жизнь мечтал провести хотя бы один день в Чикаго тридцатых годов». Романтики захотел. Вот и получил, на что нарывался.

— Не по нашей части, — сказал Серега. — Давай, Григорьич, ближе к делу.

— Да с чего я вообще должен что-то говорить?! Вваливаетесь ко мне прямо в офис! Что обо мне клиенты подумают?!

— Так это офис? — Сергей провел рукой вокруг. — Тяжелый случай. А о клиентах не беспокойся. Ничего не подумают. Им и думать-то тяжеловато.

— Все равно.

— Итак, ты вспомнил?

— Что я должен был вспомнить?

— Глянь, какой забывчивый. Повторяю: говорил ли кто-нибудь из твоих клиентов о том, что он либо замочил, либо замочит Сашу Парамонова?

— Нет.

— А говорил ли кто-нибудь, что знает, кто замочил Сашу Парамонова?

— Нет. Как я мог слышать, я ведь здесь сижу.

— Не пудри мне мозги! Ты слышишь даже то, чего вообще никогда не было. Иначе зачем ты нам нужен?

— Вот и я говорю…

— Заткнись! Никита, проверь…

Я осторожно приоткрыл дверь. Никого. Странно.

— Знаешь, что мы с тобой можем сделать?

— Знаю, — на удивление спокойно ответил шеф «До кондиции».

— Да? Послушаем.

— У нас здесь парень был. Зубы выбиты, нос и ребра сломаны. Его РУОП изувечил. Потом отпустили, конечно.

— Браток, мы такими делами не занимаемся. А вот закрыть твой притон для стражей правопорядка можем запросто.

— Позвольте, позво…

— Не позволю, — ответил я за Сергея. — Дальше.

— Но я действительно ничего не знаю! Вы хотите, чтобы я сам нужных вам людей придумал?

— Мне не нужно, чтобы ты их придумал. Мне нужно, чтобы ты их назвал. И быстро.

— Не знаю! Мало ли жлобов ходит. Они все сказать могут.

— Послушай. Объясняю русским языком. В твоем заведении просто так сказать, что кого-либо замочили, невозможно. Здесь все нуждается в документальном подтверждении.

— Да не знаю я!

— Своих клиентов по именам знаешь?

— Откуда? В лицо еще куда ни шло.

— Тогда слушай. Лет двадцать, джинсовая куртка на меху, вязаная черная шапка, золотое кольцо на мизинце левой руки. Внешность заурядная. Говорит о чем-нибудь? Знаю, что таких полно, но все же…

— У меня в основном в форме бывают. А кольцо… У Леши такое.

— Кто такой, где живет?

— Не знаю. Постоянно сюда ходит.

— Омоновец?

— Нет. Вы же понимаете, парней с кольцами много бывает. Просто Лешу я знаю, а других…

— Ясно. Кто он?

— Мент. Из Калининского РУВД.

— Опер?

— Господи, нет, конечно. Патрульный.

— Его район?

— Вокзал. Он в паре с Ахмедом. Зал ожидания, ларьки, короче, где народу больше.

Анищенко глядел на нас как мышь на змею.

Теняков кивнул мне:

— Пошли, Никита! А вернее, вот что: составим-ка мы протокольчик на предмет изъятия незаконно хранимого в этом шикарном ресторане огнестрельного оружия. Чует мое сыщицкое сердце, где-то здесь, скорее всего во-он за тем шкафчиком парочка стволов тихонько лежит и ждет, покуда мы их оттуда извлечем. Понятые, думаю, найдутся. Заведение здешнее особого рода, популярное у разного люда, так что…

Надо сказать, что шалман действительно был местом весьма своеобразным.

Анищенко арендовал подвал у детской поликлиники, работники которой давно уже произносили слово «финансирование» с ненавистью, а потому были несказанно рады арендатору. Николай Григорьевич стремился дать своему заведению название как можно более броское и после тяжких раздумий назвал его «Туши свет». Но по требованию «общественности» вполне приличное, каким его задумывал Анищенко, кафе превратилось скоро в место сходок и тусовок и было переименовано в шалман «До кондиции».